Советский человек и иностранные языки - это тема отдельного разговора.
Когда в шестидесятые стали расширять международные связи, оказалось, что
языков у нас никто не знает. Что прекрасно характеризует работу КГБ,
начисто отучившее поголовье населения от общения с иностранцами. Даже
студенты-филологи языковых отделений имели по программе часов языка
столько же, сколько марксизма-ленинизма. И то и другое им не полагалось
знать лучше своих преподавателей. Но если от общения с Марксом и Лениным
они были гарантированы, и здесь критерием истины служила оценка, то
иностранцы их сданный на пять с плюсом язык не понимали в упор. А уж они
иностранцев и подавно; программа была составлена таким образом, что
понимать они могли друг с другом только преподавателей. Дело было
налажено столь научно, что дочки советских офицеров из Германии
поступали на немецкое отделение Университета, свободно чирикая
по-немецки, и после пяти лет обучения с преподавателями специальной
квалификации и с научными степенями, по утвержденной Министерством
высшего образования методике, квакали по-немецки с чудовищным акцентом и
мучительным трудом. С кем поведешься, от того и наберешься. Исходили
из того, что язык, как и вообще любая наука - дело наживное и не самое
главное. Главное - чтоб человек был хороший: наш, правильный. Как было
записано во всех методиках - что такое советский специалист? во-первых,
это специалист, овладевший в полном объеме марксистско-ленинским
мировоззрением, и уже во-вторых всем остальным. Именно вот так это было
записано, черным по белому, и никакого преувеличения, шаржа и прочего
стеба здесь нет. Правда; суровая правда. И вот жил не тужил здоровый
парень, мастер спорта по вольной борьбе в семидесяти килограммах и
чемпион какой-то области. Его отрыли в Краснодаре. А любой вуз охотился
за спортсменами - надо выступать на соревнованиях и спартакиадах,
занимать места. У спортивной кафедры свой собственный план по подготовке
разрядников, кубкам и медалям, и даже есть на то специальный проректор
по спорту. А проректором Ленинградского университета по спорту был
тогда бывший знаменитый боксер Геннадий Шатков. О нем есть отдельная
история. Он был полутяжем и в свой звездный час в шестидесятом году на
Римской Олимпиаде вышел в финал. И тут его звезда угодила под колотуху
семнадцатилетнего Кассиуса Клея. Клей его отбуцкал с ужасной силой, и
после этого Шатков с ринга сошел - стал падать и страдать головными
болями. И в университете его любили и к мнению прислушивались. Он блюл
спортивную славу. Борцу-вольнику объяснили все преимущества
университетского образования: Ленинград, общага, стипендия, именитые
тренеры и автоматическое зачисление в сборную "Буревестника". Тогда все
спортсмены числились или студентами, или кладовщиками; кроме ЦСКА,
которые считались офицерами. Ну, по части естественных наук борец
умел качать шею и стоять на мосте. Дважды два знал твердо, но пестики с
тычинками уже путал: ни уха, ни рыла. Поэтому все спортсменов зачисляли
на что-нибудь такое трепологическое, гуманитарное, где знания сугубо
условны и соображать не требуется. И распределяя их по необременительным
факультетам, борца записали на филфак. А уже там его сунули на
французское отделение. Может, замдекана по студентам читал в детстве про
французскую борьбу, может, потому, что на русском и английском уже были
гимнастка и боксер, но только он стал студентом французского отделения.
Он к этому языку относился, как партизан восемьсот двенадцатого
года к недобитому французскому парикмахеру. Всем по восемнадцать лет -
ему двадцать четыре, давно после армии. Родом из глухомани,
крепыш-самородок, здоровеннейший парняга. Он по-французски выписал на
шпаргалку три ключевые слова - "бонжур", "пардон" и "мерси". С этими
волшебными словами он раз в семестр показывался с зачеткой получить свой
"уд.", предъявляя записочку от Шаткова, а стипендия за ним была
закреплена как за передовиком спорта. И пока эти недоделки выламывали
перед зеркальцем язык, овладевая фонетикой, он защищал честь ихнего
Университета, исправно побеждая на всех соревнованиях. А пока он
пыхтел на ковре и ломал уши, расширяются, значит, международные связи.
Начинается культурный обмен студентами: мы - вам, вы - нам. Обмен,
конечно, неравноценный, даже жульнический: мы им - овладевших передовым
учением, они нам - идеологических уродов, буржуйских недорослей. Наши,
конечно - тяжело в ученье, легко в бою! - рвутся в бой и ученье на
территории врага. Центральные языковые вузы получают разнарядки на
стажировку в разные хорошие страны. И отличная учеба начинает пахнуть
заграничным пряником. И на университетский филфак спускается по
такой разнарядке одно место в университет Сорбонны, в Париж. Для
студента-француза. Стажировка на шесть месяцев. По отделению
разносится этот слух, и все начинают вибрировать!.. прикидывают свои
шансы. Отчаянно зубрят французский и историю с географией Франции,
политику французской компартии и биографию товарища Мориса Тореза; и до
сотых долей высчитывают свой средний балл по языку за весь период
обучения. А борец тягает штангу в зале и разминает на ковре свою шею
сорок пятого размера. Хрен ли ему Сорбонна, у него на носу спартакиада в
Днепропетровске. Ну-с, собирается деканат вкупе с романской
кафедрой, и приступают к селекции: кто дозрел, кого отправить. Момент
ответственный и непростой. Во-первых, отпадает первый курс - зелень,
это еще не студенты. Во-вторых, по аналогичной причине не годится и
второй курс - мало знают. В-третьих, пятый курс: им уже дипломы писать
надо, и кроме того у них уже сданы все экзамены за университетский курс,
кроме выпускного марксизма - а это значит, что по западным меркам они
квалифицированные специалисты, бакалавры, имеют право где угодно
работать по специальности - и этот факт не в пользу отправки за границу:
а ну как устроятся там и останутся; рекомендовано воздержаться.
Остаются лишь третий-четвертый курсы, предпочтительно - четвертый, они
хоть что-то знают. Дальше: девочек посылать не рекомендовано. Они
склонны в этом возрасте выходить замуж, и вообще легче подпадают под
влияние; нужны мужчины. И таким образом отпадает еще три четверти
кандидатов - филфак всегда был факультетом преимущественно женским,
цветником прелестниц. Остается кандидатур - по пальцам пересчитать, и
пальцы эти загибаются один за другим. Значит евреем посылать нельзя.
Минус два. Некомсомольцев посылать нельзя. Минус один. Больных, кривых,
убогих - посылать нельзя: во-первых, по ним составят искаженное
представление об облике великого советского народа, во-вторых - если они
там захворают, кто будет валютой оплачивать лечение? в-третьих - а не
предписано, и дело с концом. А на гуманитарных факультетах, заметим,
нормальных здоровых мужиков и всегда-то было немного - все больше с
каким-то вывихом и креном, блаженненьких. И то рассудить - немужская
специальность, ни денег ни карьеры стоящих. А лучше всего посылать
члена партии. Причем не мальчика, но зрелого мужа, морально
проверенного, политически воспитанного, испытанной твердости в
убеждениях. И комиссия с некоторым даже удивлением обнаруживает, что
посылать в Париж совершенно некого, кроме борца. Народу, вроде, полно, а
посылать больше - некого. Кафедра ропщет: позвольте, но он же ни
бельмеса по-французски! Он же спортсмен. Он же не ведает, в какой
стороне та Франция находится! Он вообще считает, что это парфюмерная
фабрика женского белья, а Наполеон был гитлеровским генералом. А
секретарь партбюро отвечает: что он не знает французского - это уже ваша
вина! и мы с вас спросим. Чему вы его три года учили? А человек - наш,
советский. Прекрасная армейская характеристика, член партбюро курса,
отличный спортсмен; в порочащих связях не замечен. Защищает повсюду
спортивную честь родного университета. А вот плохие преподаватели
университету чести не делают! И этому обалдую сообщают, что он едет
на полгода в Париж. И он это спокойно воспринимает, как естественное
обстоятельство университетской жизни - Париж так Париж. Не зря же, в
конце концов, он дал себя уговорить в это идиотское заведение, где
всякие хилые недоделки над ним еще иногда издеваются! Он
пропускается через все шестеренки подготовительных инструктажей: не
пить! в половые связи не вступать под страхом смерти! но с собой иметь
презервативы! контакты с иностранцами только по учебе!! по любым
вопросам обращаться к председателю советского землячества при советском
консульстве! вечерами по улицам не ходить, в десять часов возвращаться в
общежитие! на провокации не поддаваться, с белоэмигрантами не
встречаться ни в коем случае! В дискуссии не встревать, но если навяжут -
умело и аргументированно доказывать преимущества социалистического
строя! Кругом студенты дергаются, ворошат шпаргалками с фамилиями
лидеров мирового коммунизма, а он сидит флегматично, дремлет, и на все
увещевания только гудит мирно: - Разве ж я не понимаю... Не пацан
какой. Вот и замполит нам в армии говорил тоже... - И очень это
упоминание о замполите на всех действует убедительно и успокаивает. И только тренер, такой же простой мужик, ему сказал со вздохом на прощание мудро: -
Все, Васька, пропал ты для большого спорта. Жаль - перспективный
парень, мог бы до чемпионов дойти больших. Ладно - вернешься если...
поставь бутылку. И вот наш борец, с чемоданчиком пожитков и нищими
франками, в группе счастливцев прибывает в Париж. Селят их в кампус. И
первым делом зовут на собрание советского землячества. И
председатель землячества, штатный кадр КГБ, повторяет знакомый
инструктаж, но уже в тех тонах, что изощренный враг притаился за каждый
кустом. Что главная задача Франции - завербовать их в свои шпионы и
выведать секретные сведения: а иначе зачем бы, вы думали, вы им нужны?!
Зря деньги на вас тратить?! Все молчат, все понимают, и только наш борец гудит: - Точно... вот и нам в армии замполит говорил... И председатель сразу проникается доверием к этому простому и надежному русскому парню. -
Есть, - говорит, - настоящие студенты! Без этой, знаете, прямо скажу,
интеллигентской гнильцы! Вот что значит - из Ленинграда, сразу видно...
колыбель революции! - Короче - разойдитесь, товарищи, скоро ужин,
потом разложите вещи, почитайте немного, и - спать! С дороги надо
отдохнуть. Перед сном пройду по комнатам - лично проверю, чтоб все были
на местах. Вы тут еще новенькие, ничего не знаете, вот месяцок пройдет -
тогда можно будет и в город сходить в увольнение... в смысле на
экскурсию, посмотреть. Закажем автобус, посетим музей Ленина, кладбище
Пер-Лашез - не волнуйтесь, и до Лувра очередь дойдет: познакомим вас со
всеми достопримечательностями французской столицы. В организованном
порядке. Вопросы есть? Вольно, разойдись. Наш борец назначается
помощником председателя по новичкам. А поскольку в армии он был
сержантом, то командует - у председателя сердце радуется. Хотел своих по
корпусам строем в ногу повести, но председатель уж остановил это
похвальное, но излишнее рвение: французы могут не понять - Европа... А
в комнате наш задумывается, смотрит в окно, пересчитывает свои тощие
франки. Соображение такое, что раз уж он начальник, то надо использовать
преимущества своего положения. В частности, насчет свободы выхода за
пределы гарнизона. Главное - чтоб порядок во вверенном подразделении был
наведен. Обходит по списочку все комнаты со своими и наставляет, что в
десять часов отбой, положение, можно сказать, военное, и дисциплина
должна быть соответствующая, кругом буржуазное окружение, а кто против -
завтра же полетит домой. Вот же падла на нашу голову, думают несчастные стажеры, но возражать бояться. А
сержант-борец, подкрутив гайки подчиненным, идет отдохнуть на свежий
воздух. И к десяти не возвращается. И к завтраку не возвращается. И вообще не возвращается. И
председатель землячества с ненавистью прикидывает, сообщать ли ему в
консульство и куда надо о ЧП, или лучше подождать еще, может все само
утрясется... придет, скотина. Очень нужны ему пятна и накладки в
послужном списке - студентам-то что, а у него служба! у него своя
карьера! все сволочи эти интеллигенты, и армия им не поможет. Вот отдай
хорошего парня в университет - и пиши пропало. Разложит его это гнилье! А
наш борец вечером поглядел на часы и старательно высчитал, что вполне
успеет сесть на автобус и погулять чуток по центру Парижа. Он с
крестьянским здравомыслием рассудил, что французского он не знает,
завтра же на первом занятии это выяснится, и его, уличенного во
французской непригодности, антикоммунисты-французы вернут к черту
отправителю: чего это вы нам подсунули? Семь бед - один ответ, так надо ж
пока попользоваться чем можно. Не зря ж он здесь. Что друзьям-то
расскажет? Вообще ему было на все на это наплевать, он был мастер
спорта, и его всегда возьмет любое спортобщество. А в Париже его
интересовали исключительно французские проститутки, французская выпивка и
плюнуть вниз с Эйфелевой башни. Такая скромная программа-минимум. Более
ему о славной столице Франции все равно ничего не было известно. Он
пришел на остановку, спросил у подошедшего автобуса: "Париж?" Ему
ответили - ла-ла-ла, Париж! Он доехал, похоже, до центра, и начал пешую
прогулку. Комплексами он не страдал, нервная система отличалась
тренированной стабильностью, и обалдения от заграницы он никакого не
испытывал. Скорее, раздражала - говор кругом дурацкий, выпендриваются.
Так что из ощущений присутствовало только, что подобает случаю выпить. Увидел
вывеску "Ресторант" - вот и остограмимся! Народу нет, помещение
маленькое: клетчатые скатерки, настольные лампы - скромный такое
ресторанчик; гадюшник, а чистенько. То что надо. Сел и сказал гарсону:
"Коньяк". Гарсон принес рюмку. Он сглотнул рюмку, придержал гарсона за
рукав и изобразил пальцами, что он подразумевает под словом "коньяк".
Гарсон сказал: "Ки, мсье", и принес двойной коньяк. Он сглотнул двойной -
шестьдесят-то граммов! лягушатники! - придержал гарсона за рукав, и
стал втолковывать этому недоумку, что имел в виду бутылку, черт возьми!
Что он - за рюмкой из эдакой дали приперся? И что-нибудь закусить. Гарсон
склонил птичью голову и начал чирикать. Наш борец раздраженно нарисовал
на меню бутылку и ткнул вразумительный рисунок ему в лицо, пристукнув
по середине стола: чтоб, мол, вот такая была здесь! Гарсон сделал
уважительное лицо и притаранил бокастый темный пузырь, весь в паутине.
Наш понял, что залетел в паршивого пошиба забегаловку, где норовят сбыть
чужаку завалящий хлам, неликвиды. Зараза! Хрен с ним... Обтер пузырь
салфеткой, сунул ее грубо гарсону - твоя вообще-то работа! Гарсон
благоговейно распечатал, повертел перед борцом на тарелочке вынутую
пробку с буквами, и налил в большой бокал на самое донышко. Наш с
улыбкой наложил свою лапу на его ручку и пощелкал пальцами - неси жрать.
Гарсон дернув кадыком и показал меню - что, мол, прикажете? Тот -
пальцем в гущу строчек: раз, два и три - это неси! Однова гуляем! И
получил под нос яства: спаржу, устрицы и лягушачьи лапки. Отодвинул
он эту дрянь, пригорюнился, и стал думать, как по-французски "мясо".
Мясо он не вспомнил, и стал вспоминать "хлеб". А за соседним столиком
изящная дама кушает что-то вроде мясной подливки. Пахнет ничего,
съедобно. Наш тычет в направлении этой подливки и растопыривает четыре
пальца - неси, значит, четыре порции, как-нибудь подхарчимся. И
начал он пировать по-французски: выпьет - закусит - посмотрит по
сторонам. Сейчас еще захмелимся - и пойдем пошарим, где тут девчонки
есть. А дама поглядывает на него, и вроде даже мельком улыбается. А
ничего, в общем, дама. Одета простовато, но смотрится ничего. И не
старуха еще, лет так на вид тридцати пяти, в самом соку. Еще драть да
драть такую даму. А чего она одна, спрашивается, в кабаке сидит? И
винище трескает! Неплохо бы с дамой и заговорить, но кроме слов
"пардон, мадам" ничего абсолютно же в голове не пляшет. И он ей ласково
улыбается. А она ему, после третьей кажется, начинает глазки строить. А
коньяк оказывается весьма забористым. Еще бы не забористый, он
столетней выдержки. И наш начинает пальцами по столу показывать, что,
значит, хорошо бы потом прогуляться вместе. Все будет благородно, не
сомневайтесь. А дама посмеивается. Это выглядит она на тридцать пять, а
на самом деле там сидит хороший полтинник. А наш парняга похож на Жерара
Депардье, только лицом куда свежей и проще, и корпусом стройнее; и
смотрится он на фоне парижских заморышей и вырожденцев очень даже и
очень ничего. Настоящим мужчиной смотрится. Он как-то пытается
придать лицу французское выражение и залучить даму за свой столик. Дама
поперхивается своей подливкой и двигает подбородком - фасон блюдет. Он
хочет истолковать этот жест в свою пользу как приглашение, сгребает свое
добро и переселяется к ней: наливает ей полфужера коньячку для
знакомства. Дама хохочет и спрашивает, судя по интонациям, а есть ли у
него деньги. Порядок; не волнуйся - не обманем, за ужин плачу я. И, зная
культурное обращение и галантность, целует даме ручку. Похоже,
договорились. Гарсон подает счет, борец разбирает цифру, и у него
делается лицо, будто задавил его противник тяжелой весовой категории:
багровое и неживое. Просто его дубиной по темени оглоушили. О
существовании таких цен в природе его не извещали даже университетские
профессора. Ресторанчик из недешевых оказался - столетним-то коньячком
на Елисейских полях поужинать. Он пересчитывает свою ничтожную
наличность: срочно линять надо, пока полицию не вызвали. Дама делает
успокаивающее движение и вынимает из сумочки кошелек. Ат-лично! Это
гусары денег не берут, а мы служили в других войсках: хочешь мужика -
так поставь ему выпить, нормально; хоть и француженка, но с пониманием
баба оказалась. Она сажает его в шикарный белый ситроен - ни хрена
себе! вот это заклеил! - и он прихватывает ее за ляжки прямо тут же. Она
смеется, бьет его по рукам и везет. И привозит к себе. Квартира -
обалденная... Ковры мохнатые по щиколотку, лампочки и столики во всех
местах напиханы, бар забит пестрым суперпойлом - это он удачно зашел.
Нет, в Париже хорошо. Он валит даму на белый бархатный
диван-аэродром, а дама смеется и толкает его в ванную. Хрен ли он не
видел в этой ванной, он еще вполне чистый, тем более не после
тренировки, не потел. Он ей объясняет, что сначала - в койку, а потом
можно и в ванну, конечно, спинки друг дружке тереть и в кораблики
играть, хорошее дело. И в конце концов они доволакиваются до спальни с
гигантской кроватью. Он интересуется только предварительно выяснить,
когда муж вернется; но она в упор не понимает. А ясно, что жена
капиталисты, откуда ж еще такая роскошь. Ладно - тем хуже для него:
получит по шее классовый враг; гарсон в кабаке в случае чего свидетель,
что она сама его завлекла, пользуясь его незнанием парижских обычаев. Она
предстает в прозрачном пеньюаре до пупка, благоухая шанелью. И он ей
показывает, как в нашей деревне кобыл объезжают, почем фунт сладкого и
сколько в рубле алтын. И она приходит в совершеннейший экстаз, потому
что такого она в своей блеклой французской жизни не встречала.
Здоровьишко у французов не то. Кураж не тот. Он же профессиональный
спортсмен, он деревенский здоровый парень, вырождение наций его не
коснулось: он привык и не с такими партнерами на ковре возиться. А тут
удовольствие! Дама стонет, рыдает, умирает, верещит на пол-Франции,
смотрит на него расширенными глазами; и в свою очередь преподносит такие
изыски, что у него дыхалка обрывается, потому что таким приемам никакие
тренеры по борьбе, даже заслуженные и экс-чемпионы Союза, обучить,
конечно, не могут. А если бы могли, то сменили бы специальность - на
более приятную и легкую: и заколачивали бешеные деньги!.. Наутро она
лепечет, что если сейчас не поспит, то умрет, а это будет досадно - ей
только понравилось жить. А он решает, что парижская программа удачно
выполнена, чего еще, и тоже обрубается, как убитый. А вечером она везет
его ужинать, и уж тут он жрет мяса от пуза, вот только когда она
заказывает гигантского рака, он никак не может втолковать, что раки
требуют пива. Он является в кампус через двое суток, и земляки его
встречают в ужасе, как привидение. А председатель закатывает истерику,
кричит о трибунале и вендиспансере и запрещает отныне покидать
территорию! Он - председателю: да брось ты! ну что - дело житейское,
клевую бабу склеил, а трахается она - ты не представляешь! Вот
послушай, что делает... Ну, не молодая, но очень ничего, и выпить
ставит, хата обалденная - а кровать!.. а ванна!.. Председатель
выспрашивает интимные подробности про бабу, вздыхает и облизывается. И
приказывает: все, ни-ни-... иначе - сам понимаешь! Борец говорит, да она
в пять часов за мной к воротам подъедет, ты что, я обязан выйти;
нехорошо женщину динамить - иностранка. Что она о нас подумает? Дружба
народов. - Не сметь!!! - Борец вздыхает: слушай, говорит, ну вот тут...
возьми сто франков, что ли, и замнем. Председатель колеблется, но
говорит: ты что?! - Ладно, двести. А иначе, говорит наш - прет пыром! -
заложу я тебя, как Бог черепаху: что это ты мне адресок дал, и просил
нашу водку продать, и шмотки тебе купить, и вообще не сомневайся -
сделаю, что тебе Монголия будет заграницей. Да хрен ли мне, говорит,
вообще этот французский, отродясь я его не знал и век бы не слышал,
плевать хотел. Но наш замполит, говорит, всегда учил, что к подчиненному
нужен подход. Вот те подход: ты за меня - я за тебя, поддержу там,
похвалю, проголосую. И будь здоров, понял? И больше его седые стены
Сорбонны, а вернее Нантера, где расположены гуманитарные факультеты, в
течение всего полугода не видят. Зато видят каждое утро следующую
картину посетители ресторана "Максим". У подъезда останавливается белый
ситроен люксовой модели. Из него выходят вполне ничего еще светская дама
и парняга с обликом телохранителя, но надменный и шикарный, как помесь
лорда с попугаем. Они садятся за столик, и гарсон несет на серебряном
подносе хрустальный стакан водки и корочку черного хлеба. Парень залпом
выпивает стакан, нюхает корочку, и с маху бьет лакея в морду со словами
по-русски: "Как подаешь, скотина?!" и гарсон кувыркается в другой угол
зала, а зрители бурно аплодируют этому фирменному спектаклю. И у
знаменитейшего и крайне дорогого ресторана существенно увеличивается
выручка в утренние часы. Зрители специально ходят посмотреть на
экзотическое представление, и оно даже становится одной из
достопримечательностей сезона: экскурсионные автобусы тормозят. Правда,
гарсон часто меняется. Плюха ему влетает крепкая, как гиря. Но хозяин на
роль этого, так сказать, спарринг-партнера стал нанимать отставных
боксеров, и все участвующие стороны были очень довольны. Колорит а'ля рюсс! Фирменное блюдо, только у нас, недолгое время проездом! А
черед полгода им пора расставаться, и дама страшно рыдает. Она говорит,
что не переживет разлуки, что это ее единственная и настоящая любовь, и
вообще она даже не предполагала, что такие мужчины бывают на самом
деле, а не только в легендах. А он говорит, что ему это тоже больше
нравится, чем бороться на ковре и жрать в спортивных столовых на талоны,
но что же делать - родина, долг, учебная программа: у него уже виза
кончается. И вообще он уже вкусил досыта нездешних прелестей, и
несколько они ему приелись. Хотя, конечно, неплохо: он тоже не
предполагал, что райская жизнь и французская любовь возможны наяву, а не
в буржуазной антисоветской пропаганде. Но дама говорит: а если бы
тебе продлили визу, дорогой? Ты не мог бы сходить к консулу, ведь это
несложно?.. Ты что, отвечает, дура, я и так-то в университете не
показывался - а у нас ведь патриотизм и госбезопасность, ты что, про КГБ
не слыхала? Да меня в тот же час - под микитки: на самолет и домой. Но
дама в свое вцепилась и отдавать не собирается: знаешь, говорит, мой
покойный муж был человек с большими связями, и собственные связи у меня
тоже есть, так что я попробую похлопотать... Ты не против?.. Чего, говорит, еще полгода такой жизни? - нет, я не против. Но пустая это затея, зря дергаешься. Однако
она хлопочет, развивает деятельность, надавливает на все свои связи, ее
покойный муж оказывается чуть ли не школьным приятелем министра
иностранных дел Франции, и в результате ни больше ни меньше МИД Франции
заправляет именную просьбу в советское консульство в Париже продлить на
шесть месяцев визу господину такому-то - в целях дальнейшего развития
советско-французских отношений, и вообще он очень ценный специалист, его
будет во Франции сильно нехватать. Консульство запрашивает председателя
землячества: он у вас что - ого? Ого, подтверждает председатель,
получивший накануне два раза по морде и тысячу франков. Вся, говорит,
студенческая работа на нем держится, бесценный специалист, и главное -
контакты у него правильно налажены... а человек наш, хороший человек,
классовое чутье верное; и синяк поглаживает. И наш остается еще на
полгода наслаждаться этим фантастическим существованием. Феерия: эта
небедная деловая женщина одевает его у Диора, возит отдыхать в Ниццу, и
даже кофе он научился принимать в постель, а не на хрен. Да он молодой
бог Аполлон: ему двадцать шесть лет, у него мускулатура борца и отличное
сложение, он русский мужик кровь с молоком, а на отборной экологически
чистой пище и без тренировок - да сил у него невпроворот, как у табуна
жеребцов. Он вошел во вкус, понял себе цену, даму иногда поколачивает,
что приводит ее в восторг: "О-о, эти азиатские страсти!", и вообще
требует личного массажиста, собственный автомобиль, и возить себя в
Монте-Карло играть в рулетку. - Да, - говорит ей с мужицкой прямотой, - женился бы я на тебе будь ты помоложе. А так - сама понимаешь... Он
в качестве укрепления союза даже предложил план: пусть она женит его на
молодой, а жить они будут продолжать вместе. В Париже, мол, так вполне
принято. Но ей предложение не понравилось. Она к мысли о женитьбе вообще
отнеслась с непониманием: совместное владение имуществом, знаете...
Такому дай волю и право - пусти козла в огород... Никакой капусты не
напасешься. И в конце концов, после года такой жизни, провожающие в
аэропорту Орли наблюдают такую сцену: по трапу поднимается роскошно
одетый, крепкий, красивый молодой человек, а на нем висит холеная мадам в
дорогих мехах, рыдает и покрывает его поцелуями. И вкрапляет в нежные
пожелания крайне неприличные русские слова, к восторгу советских
пассажиров. Самое интересное выяснилось по приезде. Он за этот год в
совершенстве-таки овладел французским! То есть ни малейшего,
разумеется, представления о теории, но прекрасный парижский выговор,
абсолютная правильность речи и достаточно богатый словарный запас. Еще
бы - естественно: такая школа. Наилучший способ обучения иностранным
языкам. Постель, она стимулирует, и ассоциации положительные. Эту
методику еще Байрон пропагандировал, а уж он был полиглот известный...
Да наш за год по-русски слова не сказал, за исключением мата, когда бы
недоволен чем-то в ее поведении. Секретарь партбюро указал на это
кафедре: правильно партия отбирает специалистов, и способности у них,
как показывает практика, прекрасные. Так что - плоховато учите,
товарищи, плоховато. И в людях разбираться не умеете. Надо бы поставить
вопрос на ученом совете: о неправильной методике преподавания языков на
романской кафедре. В результате этого обалдуя, с его безупречным
парижским выговором, верного члена партии и спортсмена, стажировавшегося
год в Сорбонне, и столь успешно, что за него просил аж МИД Франции,
после окончания оставили на кафедре в аспирантуре. И написали за него
кандидатскую, и попробовали бы не зачесть ее защиту! Так что теперь
он в Ленинградском институте текстильной и легкой промышленности имени
Кирова, "тряпочке", как ее называют, заведует кафедрой иностранных
языков. И с нежностью вспоминает Париж: главное, говорит, хлопцы, в
филологии - это хорошая физическая подготовка. Так что не рассчитывайте
сильно на все эти учебники. Самое смешное, что читать и писать по-французски он так и не научился. Дитя Больших Бульваров, гамен. Пан профессор.
Источник: http://lib.udm.ru/lib/WELLER/stager.txt |