Студенческое братство в представлении школьника еще 20—30 лет назад было
мифом. Отлично помню, как мы, одиннадцатиклассники, пристально
всматривались в лица студентов, ловя отблески нездешних миров.
Университет в нашем представлении имел небесно-голубую окраску, был
хранилищем тайных знаний, вселенского добра. Казалось, он имел даже
запах — запах книжных корешков. Так пахли знания. А уж преподаватели
представлялись нам подлинными небожителями, управляющими стадами пасомых
студиозусов с помощью неких сильных пружин. Так некогда дизельный
двигатель являл собой загадку для современников. Там, в университете,
велись секретные разговоры и мнилось, что преподаватель знал много-много
больше, чем мог рассказать. Неотмирный свет лежал на его челе. Лекции
приглашенных профессоров и академиков слушали с тем большим интересом,
чем сильнее и ярче разгоралось вокруг ученого зарево мифа. Будь лекция
читана на английском языке, всякое слово ловили с удвоенной жадностью не
только ушами, но и глазами, и даже вроде бы ртом, а тот, кто пропустил
пассаж-другой, выспрашивал на переменке в кулуарах смысл сказанного у
более расторопных товарищей. Что-то все время происходило здесь, в
стенах университета возникала некая область понимания!
В
Киево-Могилянской академии до сих пор жив такой миф. Сергей Аверинцев,
взойдя на кафедру, сказал примерно следующее: «Я не могу читать лекцию
по-украински, потому что плохо владею языком. На русском читать не буду,
не желая покоробить ничьи политические взгляды. Давайте я прочту эту
лекцию на английском». Можно относиться по-разному к этому смелому
выпаду, но совсем нельзя трактовать это как эпатаж, недобросовестный
поступок ученого и преподавателя… Итак, Аверинцев тут же перешел на
английский, заговорив очень тихо об очень важных вещах. Говорить тихо —
еще один академический прием старого вуза: слово тихое лучше
усваивалось, ему более напряженно внимали. И это никакой не секрет.
Старые ораторы хорошо знали и умело пользовались методой негромкой речи.
Слово тихое было таким же мифом, как одежда профессора, его осанка,
синтаксис, очки… Другим мифом было говорить интересно и ставить
студентам задачи. Я никогда не забуду первую лекцию профессора Георгия
Почепцова, читанную на первом курсе моего факультета, — «обычную»,
казалось бы, лекцию по русскому языку. Почепцов вышел за кафедру и сразу
сказал: «Вот задание для вас на семинар: перевести на русский монолог
Гамлета. Только учтите, что все существующие переводы мне известны».
Даже те, кто не уважал занятия и относился к учебе спустя рукава, ходили
на лекции Г.Почепцова с азартом, являлись и студенты других
факультетов, так что в аудитории яблоку негде было упасть. Сидели на
подоконниках, я это хорошо помню. Даже кофе в университетской столовой —
чашка этого напитка на круглом столике — это был миф!
С тех пор
прошло всего 15—20 лет, но за это время престиж университета очень
снизился, можно сказать, развеялся, как дым. Речь именно о мифическом
престиже. Вместо легендарной Касталии, тайного братства, источника
Ипокрены, чья вода бежит в жизнь вечную, родители современных школьников
обрели непосильный груз, тяжкую повинность, адов оплот необходимости,
который обязательно нужно пройти для того, чтобы как-то устроить ребенка
в жизни. Оплот, построенный всецело на деньгах и управляемый деньгами и
не кладущий в свою основу никакой другой идеи, кроме денежной. Таков
нынешний университет. Естественно, изменились и сами студенты, прилежно и
не очень отрабатывающие финансы родителей и не воспринимающие знания в
качестве ключа к тайне, да попросту глухие к метафизике живого знания…
Не хотелось, чтобы это звучало как приговор. Речь — о видимом
большинстве как студенческого, так и преподавательского круга.
Повинность, серость будней, ярмо, тяжкая карма («это никому не надо, но
мне необходимо через это пройти») — вот наиболее тяжкое, плотное,
материалистичное, что сохранил университет, этот затонувший собор.
Беря
взятки, соглашаясь на неофициальную сумму денег в дар за обучение,
преподаватели разрушают университетский миф. Родители — те и вовсе
попадают в положение Сизифа, будучи уверенными — и небезосновательно, —
что вовсе не знания, не любопытство, не блеск владения своим умом и
сердцем решают жизнь, а Франклин и Вашингтон. Нет!
Я далек от
того, чтобы взывать к преподавателям и руководителям вузов: пусть ваш
кошелек будет кошельком милосердия, ведь именно на вас смотрят и по вам
равняются; если не вы, то кто же? Куда там! Сие есть кощунство, ибо
норма лежит ровно в противоположном ряду, где бескорыстная передача
знаний есть залог и единственный осуществитель успешности, авторитета,
репутации и, в конечном счете, тех же денег. Речь о том, что из
университета исчезло все то, чего не вбирают в себя методы преподавания,
— красота высокого знания, утопичность, неудовлетворенность бытием и
т.д. Слишком многие сегодня воспринимают вуз только как ступень в
карьере — лишь бы перешагнуть на другой курс. Речь о том, чтобы вернуть
студентам вкус к знаниям. Оставим в стороне проблему растущей
демократизации образования, когда мамы и папы вынуждены признавать, что
сам факт наличия отметки о высшем образовании является пропуском в
успешное будущее. «Зачем нужны знания?» — недоумевают они. Оставляя в
стороне всякий пафос, рискну сказать: ни за чем. Можно научиться делать
что-то одно — плотничать или подличать — и прожить с этим всю жизнь. Но
знать — уже знать и стремиться узнать что-то сверх — это просто очень
красиво. Противоположная точка зрения: «знания — это практично» — есть
гарь сгоревшего мифа об университете, перегар прошлого. Оттого, что
отняли образование — ногу, на какую ступал, опирался весь общественный
корпус, человек современности в поисках равновесия взыскует твердой
гарантии, и ради нее не жалеет ровным счетом ничего. Люди тратят деньги,
покупая гарантию, а надо покупать миф.
Нам снова нужен миф об
университете. Миф не как противоположность правде, скорее наоборот — как
живое свидетельство подлинности. Пусть это будет миф на экспорт,
пускай общество заработает на нем. Не школа, не институт, а именно
университет как универсальная система знаний, как братство студентов.
Понятие, которое хорошо отражает не латино-британское science, а,
скорее, немецкое wissenschaft, где первая часть слова означает «научение
мудрости».
Этот миф должен быть привлекательным, ведь есть
культуры, вызывающие к себе симпатию именно благодаря удачно сложенному
мифу и движущиеся туда, куда указывает сама постановка этой культуры,
само к ней отношение. У мифа должна быть притягательность повыше, чем у
мечты. Как сделать учебу в университете привлекательной?
Мне
кажется, надо заново внедрить принцип единства «исследования и
преподавания». Потому что другой род преподавания, зафиксированный у нас
и прижившийся, означает передачу неизменного по своему существу знания,
отраженного в работах других авторов. Креативность, свежесть,
оригинальность, новизна подачи не только не требуются, но и зачастую
вообще нежелательны. Это идет от Франции и Германии эпохи Просвещения:
еще Кант в Кенигсберге читал лекции по чужим учебникам.
Взамен
надо создавать миф университета, хотя тоже идущего из Германии, но
берущего исток в реформе Гумбольдта, — свободного, открытого, такого, в
котором учиться интересно и несколько даже приключенчески опасно. Это
родственно нашей культуре, это то, что она может без натуги взять,
переключившись с той липкой мерзости, которую сейчас, будучи
изнасилованной, избрала своим пастбищем.
Наша культутра очень
озабочена знанием положительным, настоящим, неиллюзорным. Социальный
институт, способный вырабатывать такое знание, будет иметь огромный
авторитет и востребованность. Это то, что дает нам возможность хоть
какого-то будущего.
Причем это сугубо наша, украинская, проблема.
Ведь старейший университет России, московский, был основан в 1755 году,
тогда как львовские студенты уже в 1694 году от курса к курсу обретали
все более интересные и глубокие знания. Я не говорю о той же
Киево-Могилянской академии, о многочисленных студенческих братствах,
рассыпанных по Украине в разные времена и эпохи; об этом знают все.
Другими словами, у нас существует традиция такого вуза — не заведения
сомнительного качества, гордо назвавшегося «университет», а того, что
дает знания системные и при этом живые, вырабатываемые в прямом
творческом потоке исследований, который воспитывает умение понимать, но
понимать не что угодно, а избранное и с оформленным результатом.
Разработать идеал сообщества с культурными целями, зная, сколь грубые
цели умеют мастерить паяцы политические, — важнейшая задача сегодняшнего
дня. Историческая правда тут ни при чем. Это результат сознательного
выбора: как себя мы назовем, так и поплывем.
Источник: http://www.zn.ua/3000/3050/66480/ |